Мы уже общались с некоторыми вашими коллегами по мастерской Александра Николаевича Сокурова. И всегда интересно узнать, что у вас было в жизни до мастерской и как она изменилась после.
Я родился в семье военного, отец мой военный летчик, и в детстве наша семья путешествовала по гарнизонам. Мы жили в Украине, Казахстане, Беларуси, потом на Кавказе. Думаю, что это очень повлияло на мое развитие и восприятие мира, потому что отдаленные гарнизоны – это своя жизнь, интересная природа: вышел в город, а там не магазины, а верблюды ходят. Те детские годы – сказочные, время приключений. Возможно, именно благодаря моему детству, моей семье, у меня есть интерес к военной тематике. Я сам хотел пойти по стопам отца и стать военным летчиком, но по здоровью не прошел. У меня есть образование программиста, но где-то с третьего курса я стал понимать, что мне интереснее гуманитарная область и режиссура как ее проявление.
А кино в целом с учетом вашего кочевого образа жизни как появилось?
В школьные годы я об этом не думал, смотрел какие-то фильмы. В студенчестве начал интересоваться уже более серьезными режиссерами.
Это было, скорее, увлечение?
Наверное, курса до третьего я об этом не думал. Получив образование программиста, я пошел на заочное в Санкт-Петербургский институт кино и телевидения. Поскольку второе образование у нас платное, мне приходилось работать и оплачивать учебу. Я жил в Нальчике, а на заочное сдавать сессии ездил в Санкт-Петербург. Но понял, что того объема знаний, которое есть на заочном, мне не хватает, и так сложилось, что в это самое время в Нальчике Александр Николаевич открыл свою мастерскую. И подумал, что было бы замечательно, если бы мне разрешили стать хотя бы вольнослушателем, очень хотелось побывать на лекциях Александра Николаевича. Я пришел, попросился быть вольнослушателем, показал свои студенческие работы. Мне показалось, что сразу приходить и проситься стать студентом неправильно, потому что другие ребята, которые там учились, проходили сложные вступительные испытания. Год я был вольнослушателем, за это время мне стала близка та философия, которую преподает Александр Николаевич, тот взгляд больше в гуманитарную область, чем в социальную – поиск внутренних причин в поведении человека, в характере, а не внешних социальных причин, ориентированность на изучение живописи, музыки, литературы. Это все меня поразило и восхитило, мне хотелось больше получать этих знаний, поэтому после года вольного слушания я попросился перевестись и уже официально учился на курсе у Александра Николаевича.
Я так понимаю, что история «Мальчика русского» была вашим первым замыслом.
Одним из первых. Первый вариант сценария писался на третьем курсе, конечно, потом он еще много дорабатывался. Тогда я в основном писал короткие метры и рассказал о своем замысле Александру Николаевичу, он сказал, что нужно писать полный метр, так как режиссер всегда должен смотреть за горизонт. Я написал один вариант, потом полностью его переработал, потом третий, четвертый. Работа велась очень длительная, потому что это сложный исторический материал и, чтобы говорить о том времени, нужно быть очень погруженным в ту эпоху. Поначалу, конечно, таких знаний у меня не было. Каждый этап работы преподносил новые сюрпризы. Мы старались углублять содержание фильма, поэтому финальная версия сильно отличается от самых первых образцов. Но в этом уникальность кино как творческого ремесла. Есть два метода работы: один – полностью придумать, написать, разложить всё и снять, а другой – более импровизационный, когда каждый новый этап расширяет изначальный замысел. Я выбрал второй. С одной стороны, это хорошо, а с другой – режиссерский крест, потому что не всегда получается сделать все, что запланировал изначально.
А что не получилось из того, о чем вы жалеете?
Очень многое. Если мне кто-то скажет, что у меня в фильме много ошибок и проблем, я отвечу, что вы знаете 10, а я знаю 110, потому что миллион раз видел каждый кадр. Режиссер более всего критичен к своему фильму. Всегда.
Довольно необычная форма вашей картины появилась сразу или в процессе работы?
Это как раз иллюстрация метода работы, когда все развивается постепенно. Мы сразу понимали, что звук должен быть особенным, но музыка Рахманинова, оркестр пришли не сразу, намного позже – как объединение художественных и ремесленных задач. Мы поняли, что история о парне, потерявшем зрение, должна сопровождаться особенным звуком и музыкой, которая должна передавать энергию, эпоху, драматизм того времени, эту стихию, в которую закручивает всю Европу, этот водоворот событий, но в то же время музыка должна быть лирическая, напоминать о нашем главной герое – простом мальчике, очень добром, физически слабом, но внутренне очень сильном человеке.
Зарубежное название вашего фильма – Russian Youth – как раз, на мой взгляд, более полно отражает объем вашей картины.
Мы специально его подбирали. На русском языке у нас тоже название не «Русский мальчик», а «Мальчик русский» – есть в этом своя красота звучания, но мы понимали, что его не передать на другие языки. Точно так же, как Russian Youth нельзя в полной мере адаптировать на русский язык.
Если говорить о форме, было ли что-то, что вы увидели или услышали, что вас натолкнуло именно на такое решение?
Референсы вы имеете в виду?
Даже не референсы. Когда начался фильм, первое, что я вспомнила, это показы немого кино в сопровождении различных музыкальных коллективов. Так что не обязательно референсы, а, может быть, какие-то подобные события?
Кстати, очень интересная трактовка, я даже не думал об этом. Видите, фильм начинает уже жить, появляются новые прочтения. У нас это было больше решение художественных и профессиональных задач. Это фильм и о современных людях – о том, что сегодня эти ребята в оркестре играют классическую музыку, но есть тревога за их судьбу, за то, что ждет их в будущем, потому что политические процессы и милитаристские лозунги звучат все громче. Нечто похожее было и в начале ХХ века. Но мы не стремились проводить прямых параллелей. Хотели это передать больше на таком чувственном, образном уровне.
В России постоянно снимается кино про войну и, как мне кажется, в последнее время все-таки режиссеры стали искать пути показать войну не в таком традиционном плане, как раньше. Был Миндадзе с «Милым Хансом», «Война Анны» была в прошлом году. Как вам кажется, какой все же сегодня нужен язык, чтобы показать ужасы войны, ужасы перемен, которые наступают, и есть ли вообще такой язык?
Я как-то не думал, работая над фильмом, о том, что войну показывают каким-то определенным образом и надо придумать что-то новенькое. Были задачи показать проявление национального характера в экстремальных обстоятельствах – будь то война или глобальные исторические перемены, взаимоотношения людей. Нам было важно показать, что война – это, с одной стороны, катализатор страшных, отвратительных проявлений человеческого характера, но с другой – на этом фоне наиболее ярко высвечиваются какие-то добрые качества, уважительное отношение, братская любовь. Один из писателей-фронтовиков упоминал, что настоящую любовь он встречал всего лишь раз в окопах Сталинграда, и это была любовь между солдатами. Нам было интересно именно об этом рассказать, понять, как она возникает, постараться передать ее краткость и мимолетность, потому что солдат всегда рискует своей жизнью – сегодня он жив, а завтра погибает. Мы старались именно поэтому уйти от каких-то физиологических подробностей ужасов войны, потому что, нам кажется, что единственная интонация, с которой можно рассказывать о человеке на войне, о солдате на войне – это интонация уважения, благородства к нему, потому что смерть всегда облагораживает.
Собираетесь ли вы и дальше снимать военные фильмы?
Рассказывать постоянно именно об этом склонностей нет. Хотя, конечно, исторический материал мне интересен, хочется возвращаться к нему, не знаю, будет это война или другая тематика. Мне интересны отношения в мужском коллективе и военный коллектив – это один из ярких примеров. Возможно, каким-то образом это еще коснется меня. Но, например, новый замысел, над которым я работаю, это современная история о современных людях.
Фильм ваш, безусловно, экспериментальный. Насколько вам было интересно погружаться именно в этот эксперимент, и есть ли еще подобные задумки или, может быть, хочется снять масштабное сложнопостановочное кино?
Форма, конечно, имеет огромное значение. Как учил нас Александр Николаевич, форма – это обруч, который все держит, она является очень важной частью содержания. Безусловно, хочется двигаться в этом направлении, искать новые средства выразительности. Это тот путь, который указал нам наш мастер, – огромное значение уделять форме. Просто взять и рассказать историю менее интересно, на мой взгляд. У нас, например, с точки зрения музыки, была проведена очень интересная работа. В фильме звучит Рахманинов, но это не дословное исполнение, это определенным образом переработанная музыка, скомбинированная, смонтированная. В батальных сценах она не должна была звучать гармонично, это война, а война – это хаос. Так и музыка должна быть хаотичной, ее может быть иногда даже некомфортно слушать. С цветом тоже мы нестандартно пошли. В будущем хочется более радикальных вещей.
Премьера вашего первого фильма состоялась на Берлинале. Есть некое разграничение между так называемым фестивальным и массовым кино. Вы в дальнейшем как видите свою судьбу – хотите снимать для фестивалей или чтобы ваши фильмы увидел и широкий зритель?
У меня нет такого внутреннего разграничения. Нас всегда учили профессионализму. Есть десятки примеров зрительски успешных фильмов, которые сделаны очень профессионально. «Титаник», например. На мой взгляд, сейчас зрители очень привередливы, но при этом больше интересуются кино. Глобализация, интернет позволяют из любой точки мира посмотреть фильм. Если человеку это интересно, он просто находит и смотрит.
Вы не против, чтобы ваше кино смотрели в интернете?
Конечно, нет. Могут смотреть где угодно. Хотя мы делали фильм для большого экрана – звук рассчитан на восприятие в зрительном зале. Если человек будет смотреть в метро в наушниках, ничего он не ощутит, не поймет, не прочувствует. Но это выбор каждого.
Свежие комментарии