«Они разбили вдребезги действительность», — говорит в «Фанни и Александр», opus magnum великого шведа, Хелена Экдаль (Гунн Вольгрен) призраку покойного сына , описывая день его гибели. Ингмар Бергман умер 30 июля 2007 года, в один день с Микеланджело Антониони — как будто и не просто совпадение, а настоящий природный катаклизм. Кинематографическая общественность была потрясена, действительность пошла трещинами. Впрочем, Бергман прожил не просто замечательную жизнь, а словно целую россыпь: снял семь десятков фильмов для большого и даже для малого экрана; по-своему чувствовал десятилетия с 1940-х по 2000-е; приложил руку к двум сотням спектаклей (не только как режиссер) и был худруком стокгольмского Драматена; написал две книги на стыке автобиографии и разбора собственных работ («Латерна магика» и «Картины»); еще одну, зрительскую — прожил в темноте кинозала, в том числе и на острове Форё, где каждый день в три часа смотрел фильмы в течение 30 лет.
В день столетия Ингмара Бергмана кажется важным напомнить не о его величии и месте в истории, но о том, что даже самые архаичные его сюжеты способны перерождаться не только благодаря смене жанра, режиссерского почерка или банальной адаптации к новой эпохе, но просто в глазах зрителя. Лицемерие общества, страх смерти, поиск истины и места под солнцем, решение дилеммы «быть/казаться» — Бергман формулирует реплики на эти темы в диапазоне от религиозных трактатов до статусов вконтакте. Впрочем, одно порой сложно отличить от другого: «Если всё несовершенно в нашем несовершенном мире, то любовь само совершенство в своём совершенном несовершенстве», — говорится в «Седьмой печати». И в этом умении говорить на многих языках — один из главных талантов Бергмана, из которого все эти годы лепили с одной стороны интеллектуала-небожителя, с другой — влюбчивый сгусток фобий, переживший четыре развода, кучу романов (в том числе и с актрисами-музами) и много других сцен из человеческой жизни. Так или иначе, человеческое восторжествовало, кинематографическое — осталось.
Свежие комментарии