Большинство эпизодов из биографии Сергея Александровича походят скорее на бесконечные рассказы и байки, подслушанные в соседнем купе, нежели на выдержки из архивов, перечисленные сухим канцелярским языком: работал на телевидении, поступил в университет — закончил университет, женился-развелся-снова-женился, получил Серебряного Медведя за режиссуру и т. д. Каждая из этих историй похожа на балладу без авторства, их хочется передавать из уста в уста, забывая о том, что все это случилось на самом деле — обыкновенные советские сказки коридоров Мосфильма.
И этим прощанием — вдумчивым, упоительным, неспешным и всегда печальным — пронизан воздух всех его картин. Соловьев вновь и вновь повторял на пленке, что все когда-нибудь пройдет. Как бы Лопухин ни мечтал вечно смотреть на Ерголину и Джоконду, однажды закончится и лето, и смена в лагере, и детство, и даже пионерство. Эта скоротечность счастливого мига — то, из чего сотканы подъемы на фуникулере под музыку Гребенщикова и прогулки по заснеженной набережной Ялты (снег — это тоже, конечно, случайность). Мир на глазах у всех становился другим: Бананан не мог повзрослеть, но не могла и жизнь больше принадлежать единолично Крымову: обоим пришлось умереть, чтобы Цой смог потребовать в финале перемен.
Это было навсегда, пока не кончилось: навсегда было лето, была Ялта с заснеженными пальмами, крыша с афишей рейса «Москва — Нью-Йорк», союз с Татьяной Друбич, мастерская во ВГИКе и сотни историй, которые Сергей Александрович мог рассказать. Теперь те самые байки в наших руках. Еще не раз стены купе и коридоры Мосфильма услышат, как будущий режиссер
Свежие комментарии