В юрмальском концертном зале «Дзинтари» перед распаленной зноем публикой выступает юморист Борис Аркадьев (Алексей Агранович). Выступает с коронными номером - монологом «Бархатный сезон» («Девушка, не хотите сфотографироваться с обезьянкой? А она - хочет!»); это его гвоздь и его визитка, плевок в вечность и заезженная пластинка. После выступления к нему подбегут взрослые поклонницы с целым садом цветов, а одна (Юлия Ауг) даже, робко поднимая на кумира глаза, преподнесет на подпись единственный его серьезный роман десятилетней давности с веселеньким названием «Проклятье». Кумир, пустив усталую колкость, нарисует вместо автографа мужской половой член в профиль - и будет таков.
Позже Аркадьева ждет застолье с успешными и не очень коллегами по артистическому цеху. Юморист Гринберг (Семен Штейнберг), вынужденный (вероятно, из-за фамилии) писать тексты для более успешных комиков, - в компании девушки (Полина Ауг). Артист Шепелин (Юрий Колокольников), наряженный в очки некрасивой формы и футболку с обложками американского глянца (GQ, Playboy), травит байки про США. Мол, в камеди клабе, в камеди клабе - свободолюбивые американские стендап-комики несут со сцены такое, что волосы шевелятся даже на том месте, которое Аркадьев пытался выдать за автограф.
Посмеялись, выпили, Аркадьев переспал с девушкой Гринберга. Еще раз выступил, получил респект от гэбистов (он - любимый комик органов). Покрутился дома рядом с родными - женой Эльвирой (Алиса Хазанова), повелительницей судебных дел, сыном (Даниил Шифрин), в котором бурлит бунт русского рока, и лапочкой-дочкой. Полюбовался изразцовой печью. Вроде и все есть, а вроде и нет ничего.
На дворе легендарный 1984 год: увековеченный в мировой культуре Джорджем Оруэллом, а в российской - Алексеем Балабановым, который в «Грузе 200» описал его как начало советского конца. Впрочем, одна из свинцовых банальностей, которую в «Юмористе» можно углядеть, в том, что ничего не поменялось: на афишах «Дзинтари» и четверть века спустя одни и те же имена, в воздухе витает одна и та же тоска если не по свободе, то по меньшей концентрации затхлости.
Потому не удивительно, что режиссерский дебют писателя, музыканта, экс-главреда GQ и сценариста Михаила Идова напоминает комнату, залитую янтарем: и по цветовой гамме, и по фетишистской любви к смачным деталям, и по безжизненности человеко-интерьерного ландшафта. Такой выхолощенной описывают советскую реальность на отечественном телевидении - что в «Оптимистах», сценарий к которым писал Идов, что в «Оттепели», с несчастным антигероем которой у юмориста Аркадьева много общего (разве что семейная жизнь получше). Харизматичный артист Агранович (принято отмечать, что это первая его главная роль), наиболее известный как постановщик церемоний открытия и закрытия для отечественных кинофестивалей, безучастно бродит в пространстве восторженного наигрыша. Тут стилизация под мятущееся советское кино про 80-е (ну, скажем, «Полеты во сне и наяву») попросту неотделима от посредственных современных сериалов, которые общаются с российским зрителем на этом устаревшем жестовом киноязыке по инерции. Просто другой освоить сложновато.
В «Юмористе» это если и инерция (многие проекты по сценариям Михаила Идова пытаются сделать безжизненно красиво), то работающая как прием. При всем обаянии Аграновича трудно воспринимать Аркадьева как полнокровного положительного героя: он как минимум жертва, как максимум - трагическая фигура. Ради успеха от по кусочку отщипывал себя - сменил еврейскую фамилию, убрал из фирменного монолога про макаку отчество Ильич (как бы чего), выпивает с майорами и подмигивает их женам, без конца отбывает номер, чтобы потом прийти домой и наорать на сына, который хочет, как споет позже Шевчук, вырваться за грань уютной, проданной свободы. Аркадьеву очень по-советски тошно: от несвободы, от власти, от конформизма, от себя, который этой затхлости поддался, обрек себя на проклятье.
Однако Идов не сводит «Юмориста» к бережному квази-комедийному каверу на хрестоматийный фильм Марка Захарова «Убить дракона» (тоже, к слову, из 80-х), где словами Евгения Шварца живописались соблазны власти и опасность поддаться ее обаянию (к слову, рифму с 2010-ми в этой пьесе еще пару лет назад увидел Константин Богомолов). Тут примечательно, как мимолетно в том юрмальском застолье вообще обсуждается тема юмора - самой субъективной, то есть невероятно свободной субстанции. Это не пресловутый компромисс, про который в прошлом году уже высказался художественный фильм «Довлатов».
История про американский камеди-клаб порождает в Аркадьеве интеллигентскую брезгливость: я, дескать, наследник Гоголя и Салтыкова-Щедрина, чего вы сравниваете меня с этими неучами. Симптоматично, что один из неучей - Эдди Мерфи в вызывающе красном костюме - мерещится ему в горячечном сне по советскому телевидению, когда он проваливается в беспамятство посреди запоя в компании толкового словаря. Эта классическая апелляция к авторитетам и иерархии уводит Аркадьева и его товарищей по юмору еще дальше от всего живого. Не комик, а писатель-сатирик, не хлесткий репортер реальности, фиксирующий ее абсурдистские вывихи, а фантазер убаюкивающей банальности. Мерфи, к слову, в этом концерте 1983-го шутит про секс, мороженое и про то, что восторженные женщины забрасывают музыкантов на улицах вагинами.
Феноменальный же успех «Бархатного сезона» не в том, что пара общих фраз про фото с макакой описывают пространство всесоюзного опыта, тем более не в том, что там есть хоть толика смешного. Это заговор, мантра, успокаивающий ритуал, который позволяет отвлечься от безнадеги. Звучащий как набат монолог резонирует с реальностью, где одни старики у власти сменяют других, уже кровят раны Афгана, а единственное движение - это полеты космических кораблей где-то далеко-далеко. Неизменный монолог про «макака» как бы утверждает, что жизнь меняют лишь те, у кого старая плохая; а все ленивые колкости, которыми обмениваются люди (не)юмористических профессий, невольно наводит на мысль, что свобода здесь - самая смешная шутка. Эта незамысловатая коллизия заканчивается истинно античной сценой в бане, когда Аркадьев в халате-тоге, выступает с настоящим, от сердца, стендапом про власть и секс.
Однако центральный эпизод картины случается раньше - до бани, Эдди Мерфи и запоя. Когда в «Юмористе» вдруг демонстрируется подлинный (и довольно кинематографический) магнетизм, а не просто чередование аккуратно снятых планов с хорошими артистами, вписанными в рамку кадра. Посреди ночи Аркадьева увозят в потайной бункер, чтобы он поговорил с космонавтом, которого, кажется, ждет смерть. Тот просит «Бархатный сезон» - и тут комик скидывает с себя оковы цензуры. Затем - разговор по душам. И Аркадьев вспоминает о том, как поменял фамилию, отказался от части национальной идентичности. Без иронии рассказывает о семье, о свободолюбимом сыне, который, конечно, прав, и, наверное, умнее его. И дальше - уже без всякого кокетства, даже с убер-уязвимым пафосом размышляет по просьбе бестелесного собеседника, эдакого святого духа, о чем бы он спросил бога. Вопрос издевательски простой: может ли кто-нибудь меня полюбить, и заслуживаю ли я любви? Ничего смешного и ничего остросоциального: просто вопрос, без ответа на который очень легко просрать себя. И на который очень по-разному отвечают Борис Аркадьев и Эдди Мерфи - или, скажем, Ленни Брюс, который за право быть собой не расставался с тюремной скамьей. Мы можем жить без космоса, а вот без юмора не хочется пропадать.
Ссылки по теме
Михаил Идов: «И «Оптимисты», и «Юморист» – безапелляционно антисоветские произведения»
Свежие комментарии