Пространство сцены зажато между задником декорации и высокой кованой решеткой, отгораживающей от зрителя двор психиатрической лечебницы, хаотично заставленный чугунными ваннами. Цыплячье желтые, местами с растрескавшейся штукатуркой, стены скорбного дома и непарадное крыльцо, из которого пациенты выходят на прогулку, выдают в облике изображенного заведения реальную психиатрическую больницу Николая Чудотворца, в простонародии «Пряжку», построенную на Мойке как тюремно-исправительное заведение «для лиц предерзостных, нарушающих благонравие и наносящих стыд и позор обществу». Сюда помещали женщин за «развратную жизнь, неповиновение родительской власти и самовольную отлучку из дома», а мужчин за «неплатёж налогов и упорное пьянство». Впоследствии Пряжка стала известным заведением карательной психиатрии, в которую принимали как людей с реальными душевными недугами, так и политических узников. Доказательств тому, что Чехов писал свое произведение именно про нее, нет, но Лев Додин, прекрасно знающий историю, помещает своих героев именно сюда, в место, где лежали Хармс, Бродский, Цой, жена Чайковского, писатель Гаршин и многие другие.
Прильнув к решетке во время краткой прогулки душевнобольные по очереди излагают свои несвязные мысли, и ладно, если по-русски, а то на немецком или вообще языке жестов. Лишь Иван Дмитриевич Громов (Игорь Черневич), впечатлительный и грустный мужчина средних лет, рассказывает о себе внятно и с расстановкой. Он вспоминает прежние времена, и как когда-то, встречая на улице арестантов, он все сильнее чувствовал, что «насилие всего мира скопилось за его спиной и гонится за ним», и его самого в любой момент могут «заковать в кандалы» и отвести в тюрьму. Потерявшего доверие к людям, поглощенного депрессией и паранойей, его поместили в палату №6 как неизлечимого больного. Здесь динственным собеседником Громова становится доктор Рагин (Сергей Курышев), когда-то усердный врач, а после разочарованный, выгоревший, хотя не старый еще человек, приобретший вместе с жизненным опытом циничное отношение к людям и к жизни в целом. Он единственный, кто приходит в зарешеченный двор со стороны «воли» – проходя мимо первого ряда зрительного зала. Дворник Никита (Павел Грязнов) запирает за ним калитку. Но после этого уже не покинет пространство тюрьмы-больницы, будто оказавшись ее заложником вместе со своими пациентами. Сперва, конечно, в тепле да с пивом, но и это не надолго.
Содержание разговоров Рагина и Громова хорошо знакомы тем, кто помнит самый знаменитый рассказ Чехова. Первый уверяет, что мир несправедлив, и с этим ничего не поделаешь, кому-то повезло больше, кому-то меньше. Насилие он считает разумной необходимостью, а свое халатное отношение к врачебным обязанностям оправдывает тем, что всем все равно не поможешь, к тому же при нем больница изрядно похорошела. «В моей нечестности виноват не я, а время», — убежден он. В отличие от доктора, ведущего спор горячо и заинтересованно, измученный Громов, которому эти разговоры навязываются, отвечает устало, обреченно, почти бесстрастно: «Нас гноят, но по-вашему, это разумно и делать ничего не надо, и мудрецом себя чувствуете». Находясь в заведомо зависимой и подчиненной позиции по отношению к главному врачу, он, человек явно робкий, сконфуженный положением, все же находит в себе душевные силы говорить честно, прямо. Зная, что не изменит безразличия собеседника, понимая, что рядом ходит дворник Никита, который бьет больных. Преимущественно диалоги двух героев и составляют содержание полуторачасового разговорного и малопластичного спектакля, отзывающегося глубоко, как будто слова эти написаны не 130 лет назад, а вчера.
Дело не только в бессмертной прозе Чехова, но и в правильно расставленных акцентах: сводящим с ума желтом цвете, добротно выкованной давлеющей решетке, точной актерской работе. Сергей Курышев произносит фразы смеющимся тенорком и интонацией современного чиновника. Малоузнаваемый Игорь Черневич, переигравший в кино кучу самоуверенных ГБ-шников, тут потрясающе преображается в жертву, раздавленного человека, терзаемого приступами страха, но остающегося верным гуманистическим идеалам. Эти двое, да еще безучастный дворник с полномочиями охранника концлагеря, четверо разноперых больных-заключенных, несколько безмолвных санитаров — скудный, казалось бы, набор образов, но маленький мир лечебницы оказывается слепком большого, нашего. Люди не спешат покинуть больницу, даже если дворник открывает калитку. Все равно поймает и сдаст первый встречный за взгляды твои и крамольные речи, приведут обратно. Повторяя эту мысль, режиссер позволяет дворнику открыть калитку перед актерами уже после того, как спектакль кончился, на поклонах. Они подходят к открытой двери по очереди, кланяются публике, но остаются по ту сторону решетки. Никто из них шага на волю не делает.
Свежие комментарии